Бауман Андрей  

Бауман Андрей

Родился в 1976 году в Ленинграде. В 1998-м окончил философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. С 2001 года работал научным и литературным редактором, библиографом, корректором, верстальщиком-дизайнером в различных издательствах (АСТ, «Выбор», Издательство РХГА, Издательский дом СПбГУ и др.) и периодических изданиях («Вечерний Петербург», «Сеанс», «Петербургский Календарь» / «Time Out Петербург», «Ученые записки юридического факультета СПбГУЭФ», «Загород» и др.). Также в 2002–2003 годах был аналитиком зарубежной прессы в пресс-службе фильма «Русский ковчег», в 2002–2005 годах — кино- и музыкальным критиком в газете «Вечерний Петербург». В настоящее время — обозреватель сайта kinoafisha, литературный редактор журналов «Проект Балтия» и Season of Beauty, корректор журнала «Эрмитаж». Статьи публиковались в газетах «Смена», «Невское время», «Петербургский Час Пик», в «Литературной газете» и др., в журналах «Нева», «Петербург на Невском», «Деловой Северо-Запад», «Time Out Петербург», Premiere, FUZZ и др., стихи — в журналах «Нева», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Гвидеон», «Новый берег», «Зинзивер» и на сайте «Полутона». Первая книга стихов «Тысячелетник» (М.: Русский Гулливер, 2012) была в 2011 году, в процессе подготовки к изданию, удостоена премии «Дебют». Член Петербургской федерации кинопрессы (ПФК).

ПОЭЗИЯ

Становящийся словом — обнажается от себя.

Становящий слово — впервые рождает и рождается в сущих.

Слагающий стихи

говорит ради тех, в тех и во имя тех,

чей голос отрезан от слуха и языка:

говорит от имени

всех погибших и всех заключенных в молчание.

Он говорит ими,

а они — им.

Первое в нем — прославление,

второе в нем — оплакивание.

Всё в нем — пересозидание,

и всё в нем — сберегание.

Слагающий стихи

хранит мир

и объявляет мир

сущим.

В его гортани и пальцах

всё — впервые,

всё — в последний раз

и всё — неизменно.

Непоправимый дар дыхания

нарекает имена,

вовлекая их выстоять против забвения.

Слагающий стихи есть стяжение и взаимность

между небом и пеплом,

между живыми и мертвыми.

Они — его вещество, его рождающая земля,

он — их кровообращенная речь.

ДЕРЕВО

Растущее в достаток световой —

Вглубь неба пробуравленная шахта, —

В него впиваясь кроной корневой,

Оно — самостоянье, ось ландшафта,

Весь лес его взошедший строевой —

Идущий ввысь, — материя, кора

Дыхания, избыток корабельный,

Земное источение нутра

Сквозь кольца годовые, колыбельный

Широкий шум, вбирающий ветра

И смех воздухоплавающий крон, —

Прожилок золотящихся венозных

Мерцание, столетний птичий трон:

В цвету его сияний кровеносных

Согретый воздух пьет горячий гром,

Играющий в стволах, где солнцеток

Достигнет совершенства кругового.

И ветви-центробежцы — взрыв, поток —

Спешат вовне: расширить власть живого,

Под сень свою малейший взять росток…

Но как двоякодышащее слово

Идет в доречевой его исток,

Так дерево землей пребудет снова.

АНДРОГИН

В цветковом сердце янтарного дня

карей стрельчатой ночи, —

позвоночник океана,

кортикальный огонь родовидящий,

возводящий сквозь карминовый жар планет,

кругообращающихся сфер, —

он вдыхает

крилевый воздух вод

в рыжем кипении солнц многократных

в круговине дельфиньего света

в центре всех становлений

в средоточии лиственных воинств

обнаженный до птицы и зверя

в перикарде,

до червя, и тюленя, и ангела — в семени

обоюдополярном, —

сопричастник всего

разжимающегося универсума

всей пульсирующей лествицы душ.

Веснушчатые звезды

долгих галактик —

в центре его ладоней;

не рассеченный на поздние глины, —

утренне-полночь —

первообраз Леонардовых форм совершенных,

витрувианский огонь макрокосма,

андрогин:

утвержденный в середине моря и суши,

всеприимный,

простерший кресторадостно руки объятий, —

бог, становящийся всеми,

сорадостный и

сострадающий всем.

ОБРАТНОЕ СТРАНСТВИЕ

Когда внутри услышишь говор птичий

и гул тысячелиственной волны —

их путеводной сделайся добычей:

вдоль поколений, что заключены

в тебе, ступай, ведя их как лозничий;

древесными корнями тишины

вбери в себя всю кровность осязаний,

сквозь каждую пройди земную пядь,

вглубь воздуха, проросшего глазами,

молитвенно раскрывшимися вспять —

к смотрящему из них первоистоку;

за прядью дней разматывая прядь,

необратимо двигайся к востоку

от времени, с которым началось

изгнанничество; вверх по кровотоку

иди обратной ощупью: насквозь,

в доопытную тьму неразделенья

на свет и тьму; лимбическую ось

межтеменного кругообращенья

в телах взведенным сердцем ощути,

теперь познавшим первый день творенья,

откуда все расходятся пути

с неукротимой сжатостью лавины.

Ты должен воедино их свести,

земную жизнь пройдя до пуповины.

ДРИАДА

Ниспадая

огненные локоны кроны

заплетены в солнце

ветвящаяся грамматика запястий

струится

в древственной чистоте

шепота и безмолвия

вся

танцующий огонь дуновения

вся

ствольномыслящий шелест

ранней земли

от недр ведут письмена на ее теле:

покрыта лиственными рунами

нагота светотени:

дитя-волк и ребенок-лев

одарены улыбкой

приходят к ней

тишина-олень

приходит к ней

омытой цветеньем и

земляничной кровью корней

слезным соком на солнечной коже

источеньем древесного лона:

облачена

в платье из вереска,

с диадемой из халцедона:

обручена

божество божеству

на шепчущем ветверуком отвесного воздуха бальзамическом ложе

ПОЗНАНИЕ

Под костным веществом (еще безликость),

под первородной

рудой — косноязыческая слитость

с благой природой.

И человек, чья кровь — тельца-номады,

еще в работе:

весь — никому-не-надобность монады

и плотность плоти;

но вдруг с другим-единственным сшиваясь

в единство — может

на миг понять, внимающе вживаясь

в чужую кожу,

что кровь по венам движется любовью

всё откровенней,

некосвенней: ведь тело мыслит болью

прикосновений.

АНГЕЛ СМЕРТИ

Бог случается человеку внезапно

как прикосновение

как шепот

как боль

и когда случится

приходит ангел

он берет стетоскоп

слушает тяжелые легкие

осталось ли место

слушает тяжелые вены

осталось ли время

слушает тяжелое сердце

осталась ли музыка

внутри клетки

за его спиной солнце

даже если ночь

он берет руки человека в свои

посидеть на дорожку

и они вдвоем

молчат

в его поцелуе покой

даже если мука

ангел и человек

выходят за дверь

за холодные крыши

за жесткие кроны

за граненый воздух

на его руках тело

даже если легкость

МИЛЛЕНИУМ

Взойди на крепостной взметенный вал,

восстань, старик, с одра:

та сила, мощь которой призывал,

которую давно уже содрал

со стенок вен и клапанов своих, —

она как мир стара —

и, значит, молода

как вечный дар,

пусть плоть угасла в лепете стыда,

о рвенье стерся мир, дотла себя спалив,

и пеплом лет идет на города.

Не рабствуй сну, старик,

но бодрствуй, пока дыханье есть:

беги туда,

где вздыбленно клокочет агора,

на ипподромах плавится слюда

сердец, и гнев вздымается, столик,

и сходит, опалив, благая весть,

схлестнуться с ней несется смерть, горда.

Теперь пора.

В спинальных кладовых зажжен уран,

и мозговая докрасна кора

раскалена.

Разорвана крест-накрест тишина,

не стынет сталь, танцуя в устьях ран,

и ярость в них растет стеной, как плющ,

как ядом просмоленный плащ,

как женский плач,

как мед хмельной, что влит в косматый ковш,

и кровь, дымясь, сочится из-под кож

на пропись торжества — Ахиллов щит,

где выставлен рыжеть ахейский счет

густой несостоявшихся пощад,

и бешеный возница гонит вскачь

светило, взмыленно роняющее свет:

идет агон — отец всего — запрячь

в повозку смерти всех, кого он сверг;

бесстыжий, площадной несется вой,

беснующийся воздух цирковой

сгущается в сырой и новый век

из варварских околоплодных вод,

и плебс неистово ревет,

почуяв запах дармовых раздач.

Напряжены

все мускулы дракаров и триер,

меж просоленных кормчих и гребцов

расхаживают боги: быстрый взмах —

и орудийный залп, сжигающий лицо,

высвечивает внутренности дня

до плотяной, исподней тишины,

чье остриё

покоится, пульсируя впотьмах.

Наевшись жадной требухи огня,

поют вспотевшие кузнечные меха,

и трубный звук встает волной:

пылающее вещество стиха

закалено войной

и выковано стронцием желёз

земле наперекор,

прокисшим молоком в ее сосцах

уже не напитается собор,

вздымающийся к небу новизной;

идет, неумолим, Бирнамский лес —

берсерочий, с отвагой на резцах,

и Божий гнев

на брошенных цейхгаузах горит.

Спеши, старик,

взбежать на львиный зев

тысячелетней крепостной стены

под пение мечей и храбрых душ,

без страха отвори

ворота-кровь,

себя в ней обнаружь:

обожжены

слова и губы, — что ж,

тем крепче будет сжата рукоять,

стальней взведен курок

под а капелла пулеметных лент,

пространство разметавших вкось и вкривь,

подставленное под железный дождь

в полураспаде расщепленных лет.

Пусть костяная тень с зашитым ртом

сквозит по-над копнами конских грив,

меж всадников и пеших слуг,

бараками чумных госпиталей,

бунташной хваткой горло их держа, —

растущих метастазов мятежа

ползет по карте сыромятный гул, —

противостань ей, время низложив,

и ощути, как гомон городов

вливается в твой тонкостенный слух,

лицом к лицу свой жребий встреть скорей:

прими тот бой, к которому готов, —

навстречу гимнам орудийных дул —

восстань, старик,

ты жив.

***

Медлительно, сквозь явь и через сон,

плывем, тела, подобные молебнам,

омыты досыта со всех сторон —

волнующимся океаном хлебным.

Сквозь вещество даровано взрастать

морям несжатым этим, чтобы белым

хрустящим светом, чтобы словом стать

и чтобы стать съедобным Божьим Телом.

На цыпочках в зернеющий расцвет

тончайший стебель вносит лепту вдовью…

всевидимый, сплошной, волнистый спелый свет

колосьями шумит у изголовья.

ДИТЯ

Оно еще покоится в себе,

внутри себя хранясь,

в желтковой немоте,

пока сознанье не пустило речь ей.

Еще своей не вверено судьбе

и не взаимосвязь —

но выдох в темноте

из этой тишины дочеловечьей.

Пока еще не он и не она,

не Я навстречу Ты,

небытие-собой еще легко,

на старт стараний

не выйдя к миру. Лепет-пелена.

Из темной теплоты

в артериях струится молоко

тишайшей рани.

ПОВОРОТ ГОЛОСА

Повернувшись в себя

ощути в своенравной коре

как ломается голос

и время плывет в янтаре

в ярком воздухе кружится взвесь

не касаясь земли

нежно касаясь земли

распыленная вспять

к родничковому зрению:

насветло взвесь

невесомое время

в ладони

небылинки на юном свету

пей этот солнечный воздух

чуть коснувшейся, сдержанной северной школы

этот крепкий иван-чайный закат

и восход нарастающего горизонта

этот свет молока и печенья

в босиком земляничном краю: